Новости

Картошка

Борис Горшенин – наш постоянный автор. Многим читателям он знаком по трогательным, проникновенным художественным зарисовкам. Некоторые из рассказов посвящены Великой Отечественной войне.

Изображение

Душный летний день заканчивал своё существование. Со скошенного недавно луга веяло запахом цветов и трав. Я как старший нашего отряда (так постановил отец) занялся приготовлением костра.

– Сегодня будем есть печёную картошку, – внёс я своё предложение в вечернее походное меню.

Отец против моего поварского предложения возражать не стал.

«Наверно, тоже, как и мы с пацанами, ходил с ночёвкой», – подумал я, но спрашивать не стал.

И вот наступил тот момент, когда можно пробовать готовность приготовленного блюда. Я выкатил из золы пару картофелин:

– Кажется, готово. Вот сейчас достанем остальные картофелины из костра, остудим их немного, чтобы ненароком не обжечь себе губы, и будем ужинать. Мы всегда так с пацанами делаем, когда печёную в золе картошку едим.

– Мы тоже так делали со своими пацанами в своё время. Только мои пацаны немного постарше тебя были. Кому по двадцать лет было, кому немного побольше, – задумчиво произнёс отец, глядя на краснеющие угли костра. – Сидим, бывало, целый день в каком-нибудь овраге, от немцев прячемся. Даже закурить иногда боимся. А то немец, не дай бог, почувствует запах махорки или костра, тогда пиши пропало. Они на нас, как на зайцев, охотились. Вот ночью, когда эта немчура уляжется спать, одни дозоры только остаются, да и те дремлют. Не боятся, гады. Хозяевами положения себя чувствуют. Вот тогда и наступает наш черёд. По-быстрому сооружаем небольшой костерок. Сверху и с боков огораживаем шинелями, чтобы издалека не видно было, и печём эту самую картошку. Мы тогда со своими пацанами из окружения выходили. Иногда допечём наш продукт, а иногда и нет. Времени у нас мало было. Подкрепимся вот такой картошкой и бегом в сторону линии фронта.

– А что, – спрашиваю отца, – только одной картошкой и питались?

– Можно сказать и так, – ответил он. – Картошка для нас в то время была основной едой. У каждого отступающего бойца в сидоре хоть несколько картошин, да находилось. Картошка – продукт долгого хранения. Проста в приготовлении, да и в поле тогда этого не убранного добра всем хватало.

– А что, – спрашиваю его, – вы и зимой пекли?

– Всякое бывало. Иногда по немецким тылам не то что день-другой, а то и неделю ползаешь. Тогда и выясняется, у кого что припрятано. Выдастся момент, побросаешь картошечку родимую в костерок. Полчаса – и она готова. Как говорят – горячее сыро не бывает. А нам в то время на одном месте засиживаться нельзя было. Даже и не подумаешь, откуда беда подкрадётся. А беда в то время – это в большинстве случаев смерть. А смерть, как говорят, не родная тётка. Она не пожалеет. Для всех эта старуха с косой одинакова. Только одни её боятся меньше, а другие – больше.

Бывали и у нас, у разведчиков, такие случаи. Смотришь на человека – с виду вроде бы ничего солдат, смелый, хоть сейчас в бой, а на поверку, когда жизнь потребует, у него внутри одна гниль оказывается, да и только. Вот помню, в первый год войны немец на нас пёр, словно на прогулку вышел. Мы тогда только из окружения вышли. Не прошло и нескольких дней, как нас в окопы пристроили. И вот сидим мы в этом окопчике день, второй, третий. От немцев отбиваемся. Они тогда нам наверх головы не давали высунуть. И тут подползают ко мне двое моих земляков. Перепуганные, словно кролики. Я их такими ни разу не видел. Всегда весёлые ребята. Одного Егором звали, другого – Михаилом. Я поначалу подумал, что они приползли патронов у меня взаймы взять, но – нет.

– Иван, – говорит Михаил, – у нас к тебе дело. Нам кажется, что пора смываться с этой мясорубки.

Я поначалу не понял, на что это они мне намекают.

– Вы что, – говорю, – далёко ли собрались, ребята? Тут немцев колотить нужно, а вы – смываться. Не к немцам ли собрались?

– В тыл, – говорит Михаил, – перебираться нужно. Вот Егор предлагает в госпиталь попасть. Это для начала. А там, может, и дальше, ежели повезёт.

– Так в чём же дело, – говорю им. – Высуньте из окопа повыше головы, и госпиталь вам обеспечен.

– Да не про то ты мелешь, – говорит Егор. – Нужно ранение получить, да не в голову, а куда-нибудь в другое место. И чтобы чекисты не догадались. Тут день-два – и немец от нас мокрого места не оставит. А в госпитале или в тылу есть шанс переждать эту катавасию.

И тут я догадался, что к чему.

– Так вы что же, – говорю им, – стреляться, что ли, собрались? Самострелами решили стать? Отсидеться в тылу, пока другие гибнуть будут?!

– Да ты, Иван, подумай, – говорит Егор. – Ты за кого воюешь? За этих вот коммунистов? Они что, мало тебя наказали в своё время? Отца твоего раскулачили. Отобрали всё что можно. Тебя вместе с семьёй ёлки валить отправили. А ты за них свою жизнь отдать решил. Да пропади они все пропадом, все, кто нас сюда загнал.

Сидим мы так в окопе с земляками моими, а пули над окопом так и свистят, так и свистят. Думал я в этой ситуации недолго. Да и времени обдумывать такие вот вопросы не было: немец не давал.

– Вот что, – говорю я своим землякам. – Вы ко мне не подходили, я вас не видел. Вы всё вроде правильно мне тут рассказывали. Говорили, что советская власть круто со мной обошлась. Но воюю-то я не за власть и не за коммунистов. За дом я свой воюю, хоть он и далеко отсюда находится. За семью свою. За детей, за Генку и Галину. Они сейчас дома сидят и, возможно, за меня переживают. Пропущу я немцев, гадов, выживу, можно сказать, и что я детям скажу, ежели вернусь домой живым? Пусть даже калекой. Что шкуру свою спасал? Нет, братцы, – говорю им. – Раньше, когда мы со своими воевали, я бы ещё, может, подумал о вашем предложении. А вот сегодня, когда важен каждый человек и нужна каждая винтовка, в то время, когда я нужен Родине, каждый нужен своему дому, – все должны отбросить свои былые обиды и колотить тех, кто пришёл убивать наши семьи!.. Я выбор свой сделал и не откажусь от него, пока последнего фашиста не прогоню с нашей земли. А вы, ребята, идите стреляйтесь. Таких, как вы, храбрецов многих к стенке ставили. Может, вам повезёт.

…Отец умолк. Взял лежащий недалеко от костра прут и стал помешивать им угли в костре.

– И что же дальше-то было? – спрашиваю отца. – Попали они в госпиталь или куда ещё?

– Попасть-то они попали. И в госпиталь попали, как хотели, и друг в друга тоже. Только не совсем удачно. К стенке их не поставили. Видно, наученные горьким опытом других самострелов, они сделали всё аккуратно. Следов пороха на ранах не оставили и обошлись без свидетелей. Только вот у Михаила после ранения стала сохнуть рука, и стал он после этого инвалидом. А Егор всю жизнь пропрыгал на костылях.

– А ты? – спрашиваю отца, – ты что делал после того случая?

– А я, – задумчиво произнёс он, – я после этого случая, как бы назло немцам, назло Михаилу и Егору и всем остальным, подал заявление в партию. Не потому, что я сделался сильно убеждённым в правоте большевиков, а просто назло врагам и прочим героям с гнильцой внутри. Уж ежели умру, думал я тогда, то хоть Генке и Галине, детям моим, похоронка придёт, где написано: героически погиб коммунист Иван. Вот такая картошка получается.

Костёр понемногу стал угасать. Пламя становилось всё ниже и ниже, а затем и вовсе остались одни красные угли.

– Вот так и человек, – услышал я после долгого молчания голос отца, – некоторые от начала и до конца горят таким ярким пламенем, а другие дымят, и пользы от них никакой. Ни тепла, ни углей. Даже картошку испечь не получится.

Борис ГОРШЕНИН

Back to top button